Это было в золотые годы рыцарства, когда веселый король Ричард Львиное
Сердце в сопровождении четырехсот баронов и бесчисленного количества ратных
людей переправился в Святую Землю, чтобы освободить гроб Господень и
заслужить благосклонность прекрасных дам. Как истинный рыцарь, он прямо шел
на врага, но, как мудрый полководец, высылал вперед разведчиков. И во время
трудного перехода через горы Ливана для этого был выбран сэр Джемс
Стоунгемптон, воин молодой, но уже знаменитый, красотой и веселостью
уступавший разве только самому Ричарду. Когда ему сообщили королевский
приказ, он проигрывал последний из своих замков длинному и алчному темплиеру
и был рад под удобным предлогом отказаться от невыгодной игры. Быстро
вскочил он на уже оседланного коня, выслушал последние указания и галопом
помчался по узкой тропинке, оставляя за собой медленно двигающееся войско.
Прекрасна для смелого сердца дорога над пропастями. От мерного звона
копыт срываются камни и летят в пустоту, а путнику кажется, что вот-вот
оборвется и он, и сладко будет его падение. На соседних вершинах хмурится
густой кустарник: наверно странные звери скрываются там. Охваченные
головокружением, бешеные скатываются водопады. Все стремится вниз, как будто
в глубинах земли изумрудные гроты и опаловые галереи, где живет неведомое
счастье.
Сэр Джемс скакал, напевая, и веселая улыбка скользила по его юношеским
красивым губам. Не всякому достается великая честь быть передовым, и не всех
ожидают в старом замке над Северным морем стройные невесты с глазами чистыми
и серыми, как сталь меча. Да и не у всякого могучее сердце и могучие руки.
Сэр Джемс знал, что очень многие завидуют ему.
Вечерело, и сырые туманы выходили из пещер, чтобы побороться с
неуклонно стремящимся к западу солнцем. От низких жирных папоротников
поднимался тяжелый запах, как в подземелье, где потаенно творятся недобрые
дела. Чудилось, что все первобытные и дикие чары ожили вновь и угрюмо
выслеживают одинокого путника. Вспоминались страшные рассказы о чудовищах,
еще населяющих эти загадочные горы.
Конь под сэром Джемсом храпел тяжело и быстро, каждый шаг его был
ужас, и на его атласисто-белой шкуре темнели пятна холодного пота. Но
вдруг он застыл на мгновенье, судорожная дрожь пробежала по стройному телу
и, заржав, закричав почти как смертельно раненый человек, он бросился
вперед, не разбирая дороги. А позади сэр Джемс услышал мягкие и грузные
прыжки, тяжелое сопенье и, обернувшись, увидел точно громадный живой утес,
обросший рыжей свалявшейся шерстью, который гнался за ним уверенно и
зловеще. Это был пещерный медведь, может быть последний потомок владык
первобытного мира, заключивший в себе всю неистовую злобу погибшей расы. Сэр
Джемс одной рукой вытащил меч, а другой попробовал осадить коня. Но тот
мчался по-прежнему, хотя безжалостные удила и оттянули его голову так
далеко, что всадник мог видеть налитые кровью глаза и оскаленную пасть, из
которой клочьями летела сероватая пена. И не отставая, не приближаясь,
неуклонно преследовало свою добычу чудовище со зловонным дыханием.
Никто не мог бы сказать, как проносились они по карнизам, где не
пройти и дикой кошке, перебрасывались через грозящие пропасти и взлетали на
отвесные вершины. Мало-помалу темный слепой ужас коня передался и сэру
Джемсу. Никогда еще не видывал он подобных чудовищ, и мысль о смерти с таким
отвратительным и страшным ликом острой болью вцепилась в его смелое сердце и
гнала, и гнала. Вот ворвались в узкое ущелье, вот вырвались. И черная бездна
раскрылась у них под ногами. Прыгнул усталый конь, но оборвался и покатился
вниз, так что слышно было, как хрустели его ломаемые о камни кости. Ловкий
всадник едва успел удержаться, схватясь за колючий кустарник.
Для чего? Не лучше ли бы было, если бы острый утес с размаха впился в
его высокую грудь, если бы пенные воды горных потоков с криком и плачем
помчали холодное тело в неоглядный простор Средиземного моря?! Но не так
судил Таинственный, Сплетающий нити жизни.
Прямо перед собой сэр Джемс увидел тесную тропинку, пролегавшую в
расщелине скал. И, сразу поняв, что сюда не пробраться его грузному
преследователю, он бросился по ней, разрывая о камни одежду и пугая мрачных
сов и зеленоватых юрких ящериц.
Его надежда оправдалась. И по мере того, как он удалялся от яростного
рева завязшего в скалах зверя, его сердце билось ровнее, и щеки снова
окрасились нежным румянцем. Он даже усмехнулся и, вспомнив о гибели коня,
подумал - не благороднее ли было бы вернуться назад и сразиться с ожидавшим
его врагом.
Но от этой мысли прежний ужас оледенил его душу и странным безволием
напоил мускулы рук. Сэр Джемс решил идти дальше и отыскать другой выход из
западни, в которую он попал.
Тропинка вилась между каменных стен, то поднималась, то опускалась и
внезапно привела его на небольшую поляну, освещенную полной луной. Тихо
качались бледно-серебряные злаки, на них ложилась тень гигантских неведомых
деревьев, и неглубокий грот чернел в глубине. Словно сталактиты поднимались
в нем семь одетых в белое неподвижных фигур.
Но это были не сталактиты. Семь высоких девушек, странно прекрасных и
странно бледных, со строго опущенными глазами и сомкнутыми алыми устами,
окружали открытую мраморную гробницу. В ней лежал старец с серебряной
бородой, в роскошной одежде и с золотыми запястьями на мускулистых руках.
Был он не живой и не мертвый. И хотя благородный старческий румянец
покрывал его щеки, и царственный огонь мысли и чувства горел неукротимый в
его черных очах, но его тело белело, как бы высеченное из слоновой кости, и
чудилось, что уже много веков не знало оно счастья движения.
Сэр Джемс приблизился к гроту и с изысканным поклоном обратился к
девушкам, которые, казалось, не замечали его появления: "Благородные дамы,
простите бедному заблудившемуся путнику неучтивость, с которой он вторгся в
ваши владения, и не откажите назвать ему ваши имена, чтобы, вернувшись, он
мог рассказать, как зовут дев, прекраснее которых не видел мир".
Сказал и тотчас понял, что не с этими словами следовало приближаться к
тем, у кого так строги складки одежд, так безнадежны тонкие опущенные руки,
такая нездешняя скорбь таится в линиях губ, и склонил голову в
замешательстве. Но старшая из дев, казалось, поняла его смущение и, не
улыбнувшись, не взглянувши, подняла свою руку, нежную, как лилия, выросшая
на берегах ядовитых индийских болот. И тотчас таинственный сон окутал очи
рыцаря. На сотни и сотни веков назад отбросил он его дух, и, изумленный,
восхищенный увидел рыцарь утро мира.
Грузные засыпали гиппопотамы под тенью громадных папоротников, и в
солнечных долинах розы величиною с голову льва проливали ароматы и пьянили
сильнее самосских вин. Вихри проносились от полета птеродактилей, и от
поступи ихтиозавров дрожала земля. Были и люди, но немного их было.
Дряхлый, всегда печальный Адам, и Ева с кроткими глазами и змеиным
сердцем жили в убогих пещерах, окруженные потомством Сифа. А в земле Нод, на
высоких горах, сложенное из мраморных глыб и сандального дерева, возвышалось
жилище надменного Каина, отца красоты и греха. Яркие и страстные пробегают
перед зачарованными взорами его дни.
В соседнем лесу слышен звон каменных топоров - это его дети строят
ловушки для слонов и тигров, перебрасывают через пропасти цепкие мосты. А в
ложбинах высохших рек семь стройных юных дев собирают для своего отца глухо
поющие раковины и бдолах, и оникс, приятный на взгляд. Сам патриарх сидит у
порога, сгибает гибкие сучья платана, острым камнем очищает с них кору и
хитро перевязывает сухими жилами животных. Это он делает музыкальный
инструмент, чтобы гордилась им его красивая жена, чтобы сыновья распалялись
жаждой соревнованья, чтобы дочери плясали под огненным узором Южного Креста.
Только когда внезапный ветер откидывает на его лбу седую прядь, когда на
мгновенье открывается роковой знак мстительного Бога, он сурово хмурится и,
вспоминая незабываемое, с вожделением думает о смерти.
Мчатся дни, и все пьяней и бессонней алеют розы, и комета краснее
крови, страшнее любви приближается к зеленой земле. И безумной страстью
распалился старый мудрый Каин к своей, младшей дочери Лии. В бореньи с собой
он уходил в непроходимые дебри, где только бродячие звери могли слышать
дикий рев подавляемого любострастного желания. Он бросался в ледяные струи
горных ключей, поднимался на неприступные вершины, но напрасно. При первом
взгляде невинных Лииных глаз его душа вновь повергалась в бездонные мечтания
о грехе; бледнея, он глядел как зверь и отказывался от пищи. Сыновья думали,
что он укушен скорпионом. Наконец он перестал бороться, сделался ясен и
приветлив, как и в прежние дни, и окружил черноглазую Лию коварной сетью
лукавых увещаний.
Но Бог не допустил великого греха. Был глас с неба, обращенный к семи
девам: "Идите, возьмите вашего отца, сонного положите в мраморную гробницу и
сами станьте на страже. Он не умрет, но и не сможет подняться, пока стоите
вокруг него вы. И пусть будет так во веки веков, пока ангел не вострубит к
последнему освобождению". И сказанное свершилось. Видел рыцарь, как в жаркий
полдень задремал Каин, утомясь от страстных мечтаний.
И приблизились семь дев, и взяли его, и понесли далеко на запад в
указанный им грот. И положили в гробницу и встали на страже, и молчали,
только безнадежно вспоминали о навеки покинутом счастье земли. И когда у
одной невольная пробегала по щеке слеза, другие строже опускали к земле
ресницы и делали вид, что ничего не заметили...
Пошевелился рыцарь и ударил себя в грудь, надеясь проснуться. Потому
что он думал, что все еще грезит.
Но так же светила луна - опал в серебряной оправе, где-то очень далеко
выли шакалы, и неподвижные белели в полумгле семь девичьих фигур.
Загорелось сердце рыцаря, заблистали его взоры, и, когда он заговорил,
его речь была порывиста, как конь бедуинов, и изысканна, как он. Он говорил,
что радость благороднее скорби, что Иисус Христос кровью искупил грехи мира.
Он говорил, как прекрасны скитанья в океане на кораблях, окованных медью, и
как сладка вода родины вернувшемуся. Он звал их обратно в мир. Любая пусть
будет его женой, желанной хозяйкой в дедовском замке, для других тоже
найдутся преданные мужья, знатнейшие вельможи короля Ричарда. А мудрый Каин,
если он действительно так мудр, как рассказывают маги, наверно примет закон
Христа и удалится в монастырь для жизни новой и благочестивой.
Молчали девы и, казалось, не слыхали ничего, только средняя подняла
свою маленькую руку, серебряную от луны. И снова таинственный сон подкрался
к рыцарю и, как великан, схватил его в свои мягкие бесшумные объятья. И
снова открылось его очам прошедшее.
Вот звенят золотые колокольчики на шее верблюдов, попоны из ценной
парчи мерцают на спинах коней. То едет сам великий Зороастр, узнавший все,
что написано в старых книгах, и превративший свое сердце в слиток солнечных
лучей. Сочетанье звездных знаков назначило ему покинуть прохладные долины
Иранские и в угрюмых горах поклониться дочерям Каина. Как царь и жрец, стоит
он перед ними, как песня рога в летний вечер, звучит его голос. Он тоже
зовет их в мир. Говорит о долге мира. Рассказывает, что люди истомились и
без их красоты, и без нечеловеческой мудрости их отца. И уходит угрюмо, как
волк, от одного взгляда скорбных девичьих глаз. Три глубокие священные
морщины ложатся на его доселе спокойном и светлом челе.
Вот вздрагивают камни, смолкают ручьи, бродячие львы покидают
трепещущую добычу. Это звон кипарисовой лиры, песня сына богов. Это - Орфей.
Именем красоты долго зовет он дев в веселые селенья Эллады, поет им свои
лучшие поэмы. Но, уходя одиноко, он больше не играет и не смеется.
Проходят люди, еще и еще. Вот юноша, неведомый миру, но дивно могучий.
Он мог бы переменить лицо земли, золотой цепью приковать солнце, чтобы оно
светило день и ночь, и заставить луну танцевать в изукрашенных залах его
дворца. Но и он уходит, отравленный скорбью, и в гнилых болотах, среди
прокаженных, влачит остаток своих дней...
И возопил очнувшийся рыцарь, зарыдал, бросившись лицом в траву. Как о
высшем счастии, молил он дев о позволении остаться с ними навсегда.
Он не хотел больше ни седых вспененных океанов, ни прохладных долин,
ни рыцарской славы, ни женских улыбок. Только бы молчать и упиваться
Неиссякаемым мучительным вином чистой девичьей скорби.
В воздухе блеснула горсть жемчужин. Это младшая из дев подняла руку. И
рыцарь понял, что ему не позволено остаться.
Как кабан, затравленный свирепыми гигантами, медленно поднялся он с
земли и страшным проклятьем проклял чрево матери, носившее его, и похоть
отца, зачавшего его в светлую северную ночь. Он проклял и бури, не разбившие
его корабль, и стрелы, миновавшие его грудь. Он проклял всю свою жизнь,
которая привела его к этой встрече. И, исступленный, повернулся, чтобы уйти.
Но тогда младшая из дев подняла ресницы, на которых дрожали хрустальные
слезы, и улыбнулась ему с безнадежной любовью. Сразу умерли проклятья на
устах рыцаря, погасли его глаза, и сердце, вздрогнув, окаменело, чтобы не
разорваться от тоски. Вместе с сердцем окаменела и его душа. И был он не
живой и не мертвый, когда пустился в обратный путь.
Иглы кустарника резали его тело - он их не замечал. Ядовитые змеи,
шипя, выползали из темных расщелин - он не удостаивал их взглядом.
И пещерный медведь, который дожидался его возвращения, при звуке его
шагов поднялся на задние лапы и заревел так, что спящие птицы встрепенулись
в далеком лесу. Чуть-чуть усмехнулся рыцарь, пристально взглянул на чудовище
и повелительно кинул ему: "Прочь". И в диком ужасе от странного взгляда
отпрыгнул в сторону страшный зверь и умчался косыми прыжками, ломая деревья
и опрокидывая в пропасть утесы. Светало. Небо было похоже на рыцарский герб,
где по бледно-голубому были протянуты красновато-золотые полосы. Розовые
облачка отделялись от горных вершин, где они ночевали, чтобы, наигравшись,
налетавшись, пролиться светлым дождем над пустынею Ездрелона.
Встречный сириец проводил рыцаря до войска короля Ричарда. Обрадовался
веселый король возвращенью своего любимца, подарил ему нового коня из
собственной конюшни и радостно сообщил достоверные вести о приближении
большого отряда сарацин. Будет с кем переведаться мечами! Но удивился, видя,
что сэр Джемс не улыбнулся ему в ответ, как прежде.
Были битвы, были и пиры. Храбро дрался сэр Джемс, ни разу не отступил
перед врагом, но казалось, что воинская доблесть умерла в его сердце, потому
что никогда не делал он больше порученного, словно был не рыцарь, а простой
наймит. А на пирах сидел молчаливый, пил, не пьянея, и не поддерживал
застольной песни, заводимой его друзьями.
Не мог потерпеть король Ричард, чтобы подрывался дух рыцарства в его
отряде, и однажды зашумели паруса, унося к пределам Англии угрюмого сэра
Джемса. Он меньше выделялся при дворе королевского брата, принца Иоанна. Тот
сам был угрюмый.
Он больше ничем не оскорблялся, но, когда его вызывали на поединок,
дрался и побеждал. Чистые девушки сторонились его, а порочные сами искали
его объятий. Он же был равно чужд и тем, и другим, и больше ни разу в жизни
не затрепетало его где-то далеко в горах Ливана, в таинственном гроте
окаменевшее сердце. И умер он, не захотев причаститься, зная, что ни в каких
мирах не найдет он забвенья семи печальных дев.
