Он был ленив, этот король нашего века, ленив и беспечен не меньше, чем его
предки; и он никак не мог собраться подписать отставку и приличную
пожизненную пенсию старому поэту, сочинявшему оды на торжественные
случаи придворной жизни. А сам поэт упорно не хотел уходить.
Когда рождался или умирал кто-нибудь из королевской семьи, приезжал
чужеземный посол, или заключался союз с соседней державой, после всех
обычных церемоний двор сходился в тронную залу, и хмурый, вечно чем-то
недовольный поэт начинал свои стихи. Странно звучали обветшалые слова
и вышедшие из моды выражения, и жалок был парик пудренный
старинного фасона посреди безукоризненных английских проборов и
величаво сияющих лысин. Аплодисменты после чтения тоже были
предусмотрены этикетом, и, хотя хлопали только концами затянутых в
перчатки пальцев, все-таки получался шум, который считали
достаточным для поощрения поэзии.
Поэт низко кланялся, но лицо его было хмуро и глаза унылы, даже когда он
получал из королевских рук обычный перстень с драгоценным камнем или
золотую табакерку.
Потом, когда начинался парадный обед, он снимал свой парик и, сидя посреди
старых сановников, говорил, как и те, о концессиях на железные
дороги, о последней краже в министерстве иностранных дел и очень
интересовался проектом налога на соль.
И, отдав, как это было установлено, королевский подарок казначею, взамен
крупной суммы денег, он возвращался в свой большой и неуютный дом,
доставшийся ему от отца, тоже придворного поэта; покойный король сделал
эту должность наследственной, чтобы раз навсегда установить в ней порядок и
отстранить от нее выскочек.
Дом был угрюм и темен, как душа его владельца. По вечерам освещался только
кабинет, где на стенах вместо книг были расставлены витрины с
редкими старинными табакерками. Старый поэт был страстным
коллекционером.
Давно, давно он был женат, и тогда в этом доме шелестели шелковые платья,
тонкие руки с любовью переворачивали страницу красиво переплетенных
книг, и стенные гобелены удивлялись розовости кожи в легком вырезе
пеньюара. Но и года не могла прожить здесь жена придворного поэта:
убежала с каким-то молодым и неизвестным художником. Поэт начал поэму
в мрачном байроновском стиле, где должно было говориться о счастьи мести,
но как раз в это время умер двоюродный дядя короля, потребовалось написать
по этому поводу элегию, и после уже не было охоты возвращаться к начатой
поэме.
Потянулись годы, строгие и скучные, как затянутые в мундиры камергеры,
и единственными событиями которых были приобретения все новых и
новых табакерок.
И хотя всякий знает, что чем дальше затишье, тем сильнее гроза, все же,
если бы придворному поэту предсказали, как кончится его служба, он
нахмурился бы еще мрачнее, негодующим презрением отвечая на
предсказание, как нанеуместную шутку.
Началом всего, конечно, надо считать парадный обед по случаю приезда
испанского принца, когда в числе приглашенных, сидевших вблизи поэта,
был сановник прошлого царствования - дряхлый, седой и беззубый. Он
почему-то очень заинтересовался предыдущим чтением стихов, которых он,
конечно, не мог слышать из-за своей глухоты, и долго говорил, что в них надо
переделать предпоследнюю строчку, а потом, вдруг захихикав, повторил
остроту, услышанную им, должно быть, от его правнука, что поэтов решено
заменить граммофонами.
Поэт, слушавший его рассеянно и мечтавший присоединиться к соседнему
разговору о функциях нового ордена, может быть и простил бы старику его
дерзкую шутку, если бы не заметил, что король глядит в их сторону и смеется.
Он ответил зло и резко и тотчас по окончании обеда возвратился домой,
раздраженный более обыкновенного. А на следующее утро в его сердце созрело
твердое решение. Его слуга целый день бегал по книжным магазинам, покупая
для него стихи других поэтов, "городских", как прежде он их называл с
презрительной усмешкой. И два месяца в кабинете с забытыми ныне табакерками
шла напряженная и тайная работа. Придворный поэт учился у своих младших
братьев и перебивал манеру письма.
А при дворе было все спокойно, и никто не подозревал, что готовится
в хмуром доме на краю города. Влюблялись и ссорились,
низкопоклонничали и совершали подвиги благородства, на искренно думали, что
поэзия - это только пережиток старинных, слишком торжественных
обычаев. Наконец наступил знаменательный день. Принцесса крови выходила
замуж, понадобились стихи, и об этом дали знать придворному поэту.
Он явился угрюмый и нелюдимый, как всегда; только наблюдательный взгляд мог
заметить что-то новое в легкой, недоброй усмешке, трепетавшей в концах его
губ и в особенной нервности, с которой он сжимал приготовленные стихи. Но
кому было дело до него и до перемены его настроения? Для молодежи он был
слишком стар, а сановники высших степеней, несмотря на всю свою учтивость,
не могли смотреть на него, как на равного.
Приступили к церемонии. Величавый священник изящно и быстро совершил обряд
венчания, иностранные послы приложились к руке новобрачной, и поэт, бледный,
но решительный, начал чтение. Смутный шепот пробежал в толпе придворных.
Даже самые молодые, вечно в кого-нибудь влюбленные, фрейлины с удивлением
подняли головы и прислушались.
Как? Где же обращения к богу ветров, к орлам, изумленному миру и прочие
цветы старинного красноречия? Стихи были совсем новые, может быть
прекрасные, но во всяком случае не предусмотренные этикетом. Похожие на
стихи городских поэтов, столь нелюбимых при дворе, они были еще ярче, еще
увлекательнее, словно долго сдерживаемый талант придворного поэта вдруг
создал все, от чего он так долго и упорно отрекался. Стремительно выбегали
строки, нагоняя одна другую, с медным звоном встречались рифмы, и
прекрасные образы вставали, как былые призраки из глубины неведомых
пропастей. Взоры старого поэта сверкали, как у парящего орла, и как
орлиный крик звучал его голос.
Какой скандал! В присутствии всего двора, в присутствии самого короля,
осмелиться прочитать хорошие стихи. Ни у кого не хватило духа
аплодировать. Сурово перешептывались камергеры, молодые камер-юнкера
принимали утрированно-солидный вид, и шокированные дамы с негодующим
удивлением поднимали тонко вырисованные брови. А король недовольным
жестом отложил в сторону уже приготовленный для награды перстень.
Одинокий, словно зачумленный, вышел придворный поэт, не дожидаясь окончания
торжества, и слышал, как великий канцлер приказывал секретарю приготовить
указ об его отставке.
Но зато как сладко было возвратиться домой и остаться совсем одному.
С гордостью ходил он по амфиладе вечерних зал и то громко декламировал
свои последние стихи, то с лукавой старческой усмешкой поглядывал на книги
городских поэтов. Он знал, что он не только Сравнялся с ними, но и превзошел
их. Наконец, желая поделиться с кем-нибудь своей радостью, он написал
письмо своей жене - первое со времени их разрыва. С выражениями полного
торжества он говорил, что наконец-то ему не аплодировали; сообщал о своей
отставке, приложил список стихов и в конце добавил с вполне понятной
гордостью: "И такого человека - ты покинула!"
