Моей клаустрофобии посвящается
За дверью слышится мерное поскрипывание, повизгивание слегка проржавевших от
сырости колес. Я немного приподнимаюсь на своей койке - она откидная, как
верхняя полка в купейном вагоне... Странно, я еще помню купейные вагоны...
Дверь открывается, и на пороге возникает трехколесный велосипед, оседланный
тощим мальчонкой с кольцами рыжеватых волос на обтянутой полупрозрачной
кожей голове. Мальчишка, прищурившись, смотрит на меня сквозь клубы
синеватого дыма.
- Опять курите, - важно и с укоризной говорит он. - Мамка ругаться будет.
- Угу, - киваю я и кидаю сигарету в угол. Тут все обтянуто металлическими
листами, так что загораться от окурка нечему, и он разочарованно гаснет.
Велосипед со скрипом движется к окну. Я страдальчески морщусь:
- Витасик, у меня голова болит...
Мальчишка важно кивает и, оставив транспортное средство посреди комнаты,
идет к окну пешком. Единственной особенностью этого окна является то, что
оно на самом деле нарисованное, а так - все как у людей: ядовито-желтое
солнце, зеленые ландшафты, деревенька на берегу густо-синей реки. Художник
из меня, безусловно, никакой, но Витасик тем не менее каждое утро совершает
паломничество к данному произведению. Именно по его требованию я добавила в
пейзаж пару птичек в небе и бабу с коровой, важно шествующих к деревеньке. С
точки зрения перспективы любой домик в этом виртуальном населенном пункте
будет бабе в лучшем случае по пояс, а хворостина, которой она подгоняет
рогатую скотину, по толщине не уступает стволам деревьев в прибрежной роще,
но Витасика устраивает и это.
- Муууу... - серьезно говорит мальчишка, глядя на корову. - Коровка говорит
"му", да?
- Вроде да, - киваю я и встаю, почесывая шею. - Витасик, на кухне оладьи еще
остались?
- Если папка не съел, то да, - все с той же убийственно серьезной интонацией
отвечает Витасик, прикрывая глаза рукой от света нарисованного солнца.
Я шлепаю к двери, берусь за ручку и говорю:
- Витасик, только чур пальцами в окно не тыкать, очень мне нужны облака с
твоими отпечатками.
- Я и не тыкаю, - немного обиженно отвечает мальчик.
Я закрываю за собой дверь и шлепаю уже по коридору, освещенному рядом голых
электрических лампочек. Точно такая же лампочка торчит из потолка и в моей
конуре.
Внезапно откуда-то возникает бледный, шатающийся человек в майке и
тренировочных штанах. Если бы не перегар, его можно было бы принять за
привидение. Эдакая нетрезвая тень отца Гамлета... Тьфу ты, Гамлет, Гамлет,
откуда же это?.. Черт, не помню, а ведь читала...
Привидение в майке мягко впечатывается в меня, поскольку из-за
непредсказуемости его движений я не успеваю сманеврировать, потом делает шаг
назад и недовольно говорит:
- Твою мать, а я тебя и не разглядел...
- Я вас тоже, - киваю я.
- На, - он протягивает мне поллитровую банку, в которой плещется какая-то
мутная жидкость. - Выпей, праздник же сегодня...
- Какой праздник? - с сомнением глядя на жидкость, спрашиваю я.
Привидение застигнуто врасплох. После нескольких секунд мучительного
раздумья оно начинает мямлить:
- Ну как же... Ну этот самый... Ну черт, как же его там... Этот самый...
- Вот сами этот самый и отмечайте, - презрительно говорю я, в упор изучая
его испитую физиономию. - Тем более такой дрянью.
Привидение на самом деле является отцом не Гамлета, а всего лишь Витасика.
Этот субъект ведет крайне аморальный образ жизни - домогается всех
обитательниц бункера, кроме меня (меня он называет "недоразумением Божьим, о
которое мараться грех"), часто буянит, бьет жену и трезвеет только во время
бомбежек, да и то со страху.
Пройдя весь коридор, я оказываюсь на кухне. Там царит дымный полумрак,
что-то шкворчит на сковородке, шипит убегающее молоко, гремит посуда. Мне
тут же суют в руки открытую банку с тушенкой, и я успеваю выудить из нее
здоровенный розоватый кусок свинины, прежде чем возникшая из чада Мамаша
отнимает ее у меня.
Мамаша - это отдельная статья. Вообще-то это бездетная толстая старуха лет
шестидесяти с лишком, но тем не менее весь бункер зовет ее Мамашей, и
заслуженно. Она и впрямь мать всех нас, она даже праматерь всего сущего
(черт, откуда это?..), то есть праматерь всего сучьего, всего сучьего
племени нашего бункера. Нет ни единого существа женского полу, к которому
она бы не питала бурной, суетливой материнской любви. Она вечно дает рецепты
для похудения и улучшения цвета лица и обожает вести разговоры на тему
"Какие же все мужики сволочи".
- Опять курила?! - громогласно вопит она, бесцеремонно понюхав мои волосы. -
Да сколько ж можно говорить, что в твоем возрасте... И вентиляция ни к
черту, кстати!.. Задохнемся мы тут из-за тебя, соплячка! Та-ак... - она
пристально вглядывается в мое лицо. - Морда желтая, глаза красные, зубы...
И-и-и, Господи, да чем же тебя мамка с папкой делали?! - в моих руках
оказывается щетка и банка с порошком. - Марш зубы чистить!
- Да я...
- Ма-арш! - я награждаюсь увесистой материнской затрещиной. - Ты еще вякать
что-то будешь, чертова ты дрянь?!
- А-ай! - взвизгиваю я, потирая шею, и иду к кухонной раковине. Там я долго
плююсь, фыркаю и мычу, орудуя во рту щеткой и одновременно оглядываясь по
сторонам.
У плиты стоят Витасикова мать и Грета, местная роковая женщина. Ее тушенка
явно подгорает, но она продолжает, томно оглаживая неестественно блестящие
кудри, рассказывать что-то своей соседке. Все знают, что Грета является
любовницей отца Витасика, но всем, включая Витасикову мамашу, на эту
аморальную связь глубоко наплевать. Подозреваю, что всем просто жалко Грету,
которая, невзирая на весь вычитанный из журналов шарм и головокружительное
декольте, на самом деле особым спросом не пользуется, и все очень рады, что
она нашла себе хоть кого-то.
Дочистив зубы, я кладу щетку и порошок на раковину и наконец протискиваюсь к
плите, по дороге случайно толкнув еще одну местную достопримечательность -
бывшего мастера лыжного спорта, а ныне бодрого поджарого старичка в
тренировочном костюме, который продолжает постоянно держать руки так, как
будто в них все еще зажаты лыжные палки.
На плите обнаруживается вожделенная сковорода с картофельными оладьями, и я
начинаю жадно их пожирать, не обращая внимания на презрительный взгляд
Греты, которая тут же переводит разговор на тему развратности моего
поколения. Наконец я не выдерживаю и спокойно говорю:
- Какое к черту поколение, Грета? Оглянись. Мы в бункере. Из моего поколения
здесь только я одна. Откуда ты знаешь про остальных? Мы уже три года понятия
не имеем, что творится на поверхности.
Грета презрительно хмыкает и поджимает ярко накрашенные губы. Я снова
принимаюсь за оладьи.
Наевшись, я шлепаю из кухни обратно в коридор. Именно шлепаю, потому что я
одна из всех обитателей бункера всегда хожу босиком - во-первых, это удобно,
а во-вторых, это часть моей роли. Мое амплуа - недоразумение, девочка со
странностями, городская сумасшедшая, философствующий наблюдатель. С того
дня, когда мы все оказались здесь, каждый играет свою роль. Каждый из нас
является символом какой-то части того мира, который мы оставили на
поверхности.
Я толкаю первую попавшуюся дверь и оказываюсь в узкой комнатушке, освещенной
заботливо покрашенной зеленкой в изумрудный цвет голой лампочкой. За столом,
сгорбившись, сидит большеголовый тощий человек в очках.
- Ты? - не оборачиваясь, спрашивает он.
- Я, я.
Человек удивленно на меня смотрит, приветственно протягивает руку:
- Ба! Сколько зим, сколько лет!
- Три дня, - я пожимаю костлявую широкую пятерню. - Все мудрите?
- Угу, - он вновь склоняется над книгой. - Ты что-нибудь знаешь о фотонах?
- Нет.
- Вот и я нет. А надо бы... - человек неуклюжим жестом подчеркивает какую-то
строчку.
Я беру с полки какую-то книжку, открываю ее, смотрю на заглавие, потом
переворачиваю ее и долго смотрю на заглавие вверх ногами... Эффект тот же. Я
помню буквы, но я разучилась читать. Наверное, из-за трех долгих лет,
проведенных здесь, что-то забарахлило в том отделе моего мозга, где смешные
значки таинственным образом превращались в осмысленные слова. Вздохнув, я
ставлю книжку на полку.
- И на черта вы все это с собой приволокли... - задумчиво говорю я, глядя на
ряды переплетов.
Человек смотрит на меня почти оскорбленно.
- Но это же... Это же знания... духовное наследие... Ну как же...
- А жрать их можно? - с нарочито тупым выражением лица спрашиваю я.
- Да как же... Да как же ты можешь?!.. - страдальчески вскрикивает он.
Я умолкаю и долго сижу на койке, глядя в стенку и мерно покачиваясь из
стороны в сторону. Эта привычка качаться, как маятник, является для
обитателей бункера еще одним признаком моего явного сумасшествия.
- Угу, - говорю я наконец и иду к двери. Уже на пороге я вздыхаю и говорю:
- Извините... Я забыла, что вам... по роли положено...
- Что? - поднимает голову человек, но я уже закрываю за собой дверь.
Я медленно бреду по коридору дальше. Мне скучно, как всегда - очередной тупо
проживаемый день, полный бессмысленных мелочей и повторяющихся из раза в раз
диалогов.
Мимо проносится одетая в цветастый халат женщина неопределенного возраста с
рядами бигудей на голове. В руках у нее таз с мокрым бельем - мы можем
позволить себе такую роскошь, как ежедневная стирка, благо бункер оборудован
собственным источником энергии, от которого горят наши тоскливые голые
лампочки, продолжает функционировать необъятных размеров рефрижератор с
запасами пищи на ближайшие два столетия, и работает насос, качающий воду из
близлежащей артезианской скважины. Вода пахнет какими-то минералами и
обжигает холодом. Впрочем, я все эти три года ношу ту одежду, в которой,
собственно, я и была сюда привезена на вездеходе спасателей, и стираю ее
крайне неохотно. Лишь изредка по настойчивому требованию Мамаши, считающей
меня самой любимой и самой непутевой из всех своих дочерей, я плюхаю свои
одеяния в общий таз и продолжаю бесцельные хождения по помещениям, картинно
завернувшись в мятую простыню. Периодически Мамаше даже удается помыть саму
меня непосредственно, но это бывает только по большим праздникам, поскольку
меня для того, чтобы запихнуть в ванну, нужно напоить до потери пульса. Что
Мамаша и делает.
Пулей пролетев мимо меня, особа неожиданно возвращается, с грохотом ставит
таз на пол, вытаскивает из него небесно-голубой пододеяльник и сует один
конец мне:
- А ну, помоги-ка!
Я послушно хватаюсь за пододеяльник, мы долго тянем его в разные стороны -
особа, похоже, искренне верит в то, что от этого он станет менее мятым.
Впрочем, она верит и в то, что, если положить в мешок с мукой зубчик
чеснока, там не заведутся вездесущие жучки, и в то, что маски из мякиша
черного хлеба помогают от морщин, и в то, что запах розового масла укрепляет
нервную систему... Это ее роль - простая обывательница, опытная домохозяйка,
ничем, кроме своего домашнего хозяйства, не интересующаяся... А ведь ходят
слухи, что там, наверху, она была известной певицей и вроде бы имела дома
огромную библиотеку. Все мы кем-то были там, наверху, а здесь мы - только
символы...
Наволочки, простыни, пододеяльники все не заканчиваются. Когда мы
принимаемся за полосатое покрывало жутких размеров, меня вдруг охватывает
леденящее чувство пустоты и безысходности. Я бормочу:
- И зачем все это?..
Особа в халате опускает руки и переспрашивает:
- Что?
- Бессмыслица... - говорю я. - Вся наша жизнь - сплошная бессмыслица... Я не
могу, я устала... Бессмыслица!
Женщина неожиданно отпускает покрывало, которое бесформенной грудой
шлепается на пол, подходит ко мне и кладет руку мне на плечо.
- Я знаю, - говорит она, и ее состарившиеся, мудрые глаза ласково смотрят на
меня из-под выщипанных бровей. - Это бункер. Это все бункер. Он давит на
нас. Я это чувствую. Он нас ненавидит, мы слишком... живые для него.
Я вскидываю голову:
- Замолчите! Вы не должны этого говорить! Это... это не ваши слова! Это не
ваша роль!
Мудрая, рано постаревшая женщина мгновенно превращается обратно в суетливую
клушу в цветастом халате. Она торопливо гладит меня по волосам и говорит:
- Тихо, тихо, деточка. Вы, молодые, сейчас такие нервные пошли. Могу дать
отличный рецептик: разводишь в воде ложечку валерьяночки...
- К черту валерьяночку, - мрачно говорю я, перебирая пальцами покрывало. -
Тянуть дальше будем?
Когда мы вытаскиваем из таза последнюю простыню, пол под нашими ногами
начинает ощутимо вибрировать. Голые лампочки трясутся, как руки алкаша с
похмелья. Коридор заполняет гул, с кухни доносится дребезжащий звон посуды.
Где-то испуганно орет младший брат Витасика, безымянный синеватый младенец,
похожий скорее на маленького марсианина, нежели на человеческого ребенка, и
изо дня в день упорно пытающийся отдать концы. Каюсь, однажды я попыталась
помочь ему в этом, но в самый ответственный момент испугалась...
- Бомбят, - констатирует особа с бигудями.
- Угу, - киваю я.
Процесс растягивания простыни продолжается. Неожиданно на другом конце
коридора со звоном взрывается одна из лампочек. Мы вздрагиваем, но потом
вновь беремся за простыню.
Из своего закутка выглядывает еще один обитатель бункера - респектабельный
гражданин в поношенном, но безупречно выстиранном пиджачке. Он нервно
приглаживает и без того тщательно прилизанные жиденькие волосы.
- Что, опять? - спрашивает он в пространство.
- Что же, пора ведь, - говорю я. - Они всегда в это время появляются.
Гражданин прислушивается к мерному гулу и далеким ударам.
- Вот паразиты! - с чувством произносит он спустя несколько мгновений.
- Паразиты? - откликаюсь я, помогая Домохозяйке сложить простыню. - А кто
они, эти паразиты? Может быть, хоть вы помните, с кем мы воюем?
Гражданин несколько минут мучительно раздумывает, потом смущенно крякает и
скрывается в своей комнате.
Я отправляюсь на кухню, надеясь, что мне там перепадет что-нибудь съестное -
время уже обеденное, если судить по висящим на одной из стен часам с
маятником. На кухне я опять попадаюсь Мамаше, которая сегодня явно намерена
научить таки меня жить по-человечески, и мне выдаются половник и строгий
приказ следить за супом из тушенки. Я послушно становлюсь возле плиты и
начинаю нагло есть суп при помощи этого самого половника. Одна из проходящих
мимо женщин, заметив это, дает мне подзатыльник. Я со вздохом облизываюсь и
принимаюсь честно помешивать суп по часовой стрелке.
Разваривающаяся тушенка дает насыщенный, густой пар. Я почти задыхаюсь в
нем, щеки горят, в глазах медленно темнеет, но я продолжаю, как заведенная,
водить половником по дну кастрюли. Из состояния, близкого к обмороку, меня
выводит Мамаша - она забирает у меня ложку, пробует суп и говорит:
- Кажется, готово. Тащи тарелку.
Я бреду к шкафчику с посудой и возвращаюсь, неся алюминиевую миску. Мамаша
щедро наливает мне супа и хлопает по спине:
- Иди обедай.
Я тащу суп к себе в каморку. По дороге миска нагревается и начинает жечь мне
пальцы, так что последние метры до своей двери я практически бегу.
Ворвавшись в свою комнату и со стуком поставив миску на стол, я обнаруживаю,
что Витасик все еще здесь.
- Ты сдурел? - восклицаю я. - Быстро иди к своим, а то мамка заругает!
- Я там был уже, - мрачно бурчит Витасик, таращась в нарисованное окно. -
Мамка злая сегодня, а папка опять пьет. Я лучше тут останусь, можно?
Я морщусь. Мне совсем не хочется, чтобы этот сопляк на своем велосипеде весь
оставшийся день путался у меня под ногами, но что делать...
- Можно, - разрешаю я. - Супа хочешь?
- Угу.
Мы молча едим. Витасик сидит у меня на коленях, и я, сосредоточенно глядя в
одну точку, машинально распределяю обед - ложку себе, ложку ему. Витасик
громко чавкает.
Наконец суп съеден. Мальчишка потягивается и зевает.
- Баиньки? - с почти утвердительной интонацией вопрошаю я.
- Баиньки, - сползая с моих колен, кивает Витасик.
Пока он устраивается на моей койке, я ставлю его велосипед в угол, потом
беру миску, чтобы отнести ее на кухню.
На кухне я сталкиваюсь с матерью Витасика. У нее влажные и красные глаза, а
голос немного хриплый - вероятно, она только что закатила мужу истерику.
- Витасик у меня, - говорю я на всякий случай. - Спит.
Она мрачно кивает и уходит. Я мою миску под краном, шипя от боли в
леденеющих от холодной воды пальцах, и ставлю ее обратно в шкафчик.
Когда я возвращаюсь в свою комнату, Витасик уже безмятежно спит. Глядя на
его довольную рожицу, я тоже зеваю и, решив, что делать мне все равно, как
всегда, нечего, сворачиваюсь калачиком на койке рядом с ним.
Я быстро засыпаю, и мне снова снится этот сон - как будто я подхожу к
наглухо замурованной изнутри и снаружи двери нашего бункера, упираюсь в нее
руками, и она с оглушительным скрежетом начинает открываться. Щель медленно
растет, и с каждым сантиметром мне становится все страшнее и страшнее, но я
продолжаю исступленно толкать дверь. Наконец последнее усилие - и она
распахивается. Но за ней - только безмолвная пустая чернота. То, что
называют страшным словом "вечность". Посмотрев в эту черноту несколько
мгновений, я разворачиваюсь и спускаюсь обратно в недра бункера...
Я знаю, что если мне наяву каким-то чудом удастся открыть эту дверь, то за
ней будет то же самое. Та же пустая чернота.
Потому что мира там, снаружи, больше нет. Есть только бункер. И ничего,
кроме бункера.
22.04.99
