Как я сюда попала – помню смутно (аминазин в таблетках – великая вещь!). Смутно помню, как мне подстригали ногти, искали вшей (не нашли и очень расстроились), изымали сигареты и зажигалку, брали кровь из вены на венерические заболевания (попали с третьего раза, снайперы хреновы) и замазывали зеленкой следы вялых попыток суицида и просто мелкого членовредительства. Проникновенную беседу с лечащим врачом помню, но обрывочно – мне опять успели вколоть аминазин. Укол мне, в отличие от таблеток, совершенно не понравился.
Теперь я местный абориген. Самая крутая тусовка отделения (наркоманка-героинщица, девица с навязчивыми идеями и еще одна девица с попыткой суицида) приняла меня в свои ряды без звука после того, как я промаршировала вдоль коридора в одном нижнем белье, скандируя: «Сво-бо-ду пси-хам!!!» Теперь меня снабжают строго запрещенными в этом учреждении сигаретами, дают иногда почифирить и болтают со мной «за жизнь».
Подъем в шесть тридцать. По палатам как угорелая носится нянечка, лупит шваброй по койкам, создавая очень неприятную вибрацию, и орет дурным голосом: «Пааааадъем!!!». Глаза открываются, потом снова закрываются, но уйти от престарелой дамы со шваброй так же нереально, как и от судьбы. Я сажусь на койке, оглядывая соседок. Все как одна – заспанные и зеленые. Руки дрожат, ноги тоже, голова кружится – все мы тут наркоманы. Мыслей у меня в голове целых две – пойти покурить и как можно раньше заполучить свои утренние пять колес. Выползаю из-под одеяла, одеваюсь, заплетаю в хайра колокольчик, надеваю хайратник (это я так свою лечащую пугаю – типа «я неформалка и это неизлечимо»). Из-за хайратника Таня – удивительное, по-настоящему доброе, почти неземное существо, наглотавшееся феназепама и из-за этого попавшее сюда – зовет меня Жрицей. «Жрица, а Жрица?» – спрашивает она. – «А ко мне мама сегодня приедет?» «Приедет,» – предсказываю я. «Хорошо бы,» – мечтательно жмурится Таня. – «Молока привезет, я тебя напою…» «Лучше портвейна,» – бурчу я и иду в сортир курить. Курить можно до семи, потом придет старшая медсестра и посадит нас за курение на аминазин пожизненно.Одна сигарета на голодный желудок по-страшному зашибает ослабленный колесами организм. Кое-как найдя среди разноцветных остроугольных глюков дверь, я уползаю в палату кайфовать.
К восьми психи сползаются в так называемый холл, пока нянечки драят полы в палатах. У многих, включая меня, в ожидании колес начинается самая натуральная ломка. Наркоманка Женя ворчит: «Что герыч, что эта дрянь – один хрен…».
Мы бесимся, делаем зарядку, читаем любовные романы – собственность больницы, с трогательной надписью на обложке: «ПКБ №15»…
Наконец привозят завтрак. Кормят невкусно, поэтому мы развлекаемся киданием масла в потолок, используя ложку как катапульту, доставанием местных тихих даунов, ведущих растительный образ жизни, а также воплями типа: «А почему в кофе не кладут реланиум???»
Наконец привозят вожделенные колеса. Мы становимся в очередь, называем свои фамилии, и в каждого всыпают из персональной пробирочки его дозу, заливают ее водой и требуют показать рот – а то вдруг не проглотит? Хотя по-моему, не глотать халявные колеса – маразм.
После колес мы разбредаемся по койкам дрыхнуть, попутно налетая на стулья, тумбочки, нянечек, диваны и прочие предметы интерьера. Глючит по-страшному. Внезапно откуда-то доносится вопль: «Девочки, уколы!» Я зарываюсь под подушку, но уже спустя пять минут ловкая рука медсестры стаскивает с меня трусы и вкалывает в одну половину задницы В-6, а в другую – дозу аминазина. Я молчу, как партизан, и судорожно грызу подушку, поскольку колет она на редкость больно.
Проспавшись после колес и уколов, мы облепляем окна в ожидании родичей с сигаретами и жратвой. Моя наблюдательная позиция самая удобная – я сижу на подоконнике. Поэтому я периодически ору, обращая свой зов к тем, кому не видно: «Бесхозный мужик в темных очках и рубашке! Чье? Бесхозная дама средних лет в желтом платье! Чье?»
Родичи наполняют отделение радостным гомоном, санитарки шустро обыскивают сумки, ища хитро запрятанные сигареты. У моей маман, как обычно, ничего не нашли. В столовой, она же комната свиданий, она разгружает сумки, молниеносно передает мне пачку «Русского стиля», я молниеносно же прячу ее в трусы и накидываюсь на принесенную еду. Маман ведет со мной беседы про жизнь, но я, ввиду полной удолбанности, реагирую вяло.
Психи встречают родичей по-разному. Кто-то радостно рассказывает, что успело случиться за это утро, кто-то орет: «Ты мне не мать, раз ты меня сюда сунула!», кто-то падает перед родичами на колени, умоляя забрать отсюда, истерички (а их тут три) визжат дурными голосами.
Особо дисциплинированным психам дают пропуск, разрешающий прогулки с родичами по территории местного парка. Я после колес и уколов становлюсь очень дисциплинированной, поэтому пропуск у меня есть. Вдоволь набеседовавшись про жизнь, мы с маман идем гулять.
Массовый выгул психов в парке – это нечто. Приставленные в качестве охраны родичи крепко держат психов за руки, за ноги и за прочие выступающие части тела – а то вдруг сбегут.
Моя маман функцию охранника выполняет плохо, но я лишь лениво поглядываю на двухметровую ограду, понимая, что перемахнуть через нее нереально, да и бежать некуда…
Возвращаемся к обеду. Да, забыла сказать – из посуды нам выдают только жестяные миски и столовые ложки. Никаких вилок или чайных ложечек – мы же психи, мало ли что мы можем учудить?! Поэтому одним концом ложки мы едим, другим – чай размешиваем. А есть столовой ложкой макароны – это незабываемо…
В углу притулилась местная жертва Освенцима – при росте метр семьдесят эта девушка весит 37 кг. Заставить ее есть невозможно – она свято верит, что у нее в желудке любая пища будет гнить. Пока весь медперсонал уговаривает ее съесть хоть что-нибудь, мы бесимся как можем – кидаемся друг в друга сахаром-рафинадом, подливаем тихим даунам чай в картошку или компот в суп, требуем соли – соль психам почему-то тоже запрещена…
Наконец приезжают послеобеденные колеса. Самая ударная доза, все отделение начинает напоминать зомби и по-страшному глючится. Из коллективно бредящих палат доносятся вопли: «Не надо мне кефира!..», «Уберите друидов!..» и классический пассаж Наташи, моей соседки по койке: «Меня обесчестили!!!» Наташа постоянно виртуально «обесчещивается» всем, до чего способно додуматься ее воспаленное воображение.
Наступает тихий час. Нянечки храпят на лавках вдоль коридора, обдолбанные пациенты хулиганят. Я вышиваю «контрабандной» иглой (психам нельзя иголок!) всевозможные фиговины из бисера на одежде всех желающих. Ударная доза колес еще дает о себе знать – руки ужасно трясутся, попасть иглой в бисерину крайне сложно.
На койке у окна приподнимается Таня: «Жрица, а Жрица! А обход сегодня будет?» «Будет,» – уверенно отвечаю я. В то же мгновение отделение оглашается воплями: «Обход идет!!!»
Я прячу вышивание под подушку и накрываюсь одеялом, не потрудившись даже скинуть тапочки.
В палату заходит целая делегация дураковедов. Они проникновенно смотрят на нас, мы изображаем на лицах простое счастье идиота.
«Девочка, я сменила тебе курс лечения, посильнее немножко,» – говорит моя лечащая. «Я заметила,» – заплетающимся языком отвечаю я. «Ну, выздоравливай,» – нежно улыбается психиатриня. Надежда медленно угасает в недрах моей депрессивной душонки, однако я все же робко спрашиваю: «А вы меня на выходные в домашний отпуск не отпустите?». Психиатриня ласково качает головой. «Ах ты сука!» – думаю я и решаю в следующий раз изображать абсолютную нормальность более активно.
Далее – провал в сон и глюки, глюки, глюки… Вопль соседки Наташи: «Эй, твой папа приехал!!!» Ага. Значит, начался вечерний час свиданий. «Передай ему, что я не встану…» – томным голосом отвечаю я. – «Глючит меня по-страшному…»
«Ее глючит!» – орет Наташа на все отделение. Святая простота…
В палату являются мой папаня и медсестра. Общими усилиями меня приводят в вертикальное положение, и мы с папаней идем гулять. То бишь идет он, я падаю. На каждом шагу. В ответ на вопросы мычу и продолжаю изучать потрясные разноцветные глюки.
К шести мы приходим обратно в отделение. Я уже прочухалась на свежем воздухе и накидываюсь на ужин. Кормят подозрительного вида баландой. У психов есть две версии: либо это манная каша, либо пшенная. Но для манной она явно недоварена, а для пшенной – переварена. Жертва Освенцима все еще не ест. Девушка Катя с огроменными швами на венах вносит предложение сделать жертве питательную клизму…
После ужина нас опять кормят колесами, и мы расползаемся по палатам в мучительном ожидании… Наконец хлопает дверь – старшая медсестра ушла. Ура! Можно курить!!!
В сортире толпится вся курящая тусовка. Сигарет мало, курят их по принципу «первый зажигает сигарету, последний досасывает фильтр» Вокруг бродит шизофреничка Диана и клянчит сигарету. Предлагает взамен встать на колени, целовать ноги и так далее. Выставив шизофреничку за дверь, тусовка усаживается в кружок на унитазах и на полу. Поступает команда «Выдвиньте пепельницу», и в центре круга оказывается ведро с раствором для мытья унитазов с плавающим в нем ершиком. Пепельница, блин…
В процессе курения одна девушка чем-то обижает другую, оскорбленная вылавливает из ведра ершик и провозглашает: «Ну ща я тебя подмою!!!»
Спор исчерпан.
Накурившись, все идут спать. Отбой тут в девять.
В десять тридцать наркоманка Женя обнаруживает в одном из унитазов огромную несмытую кучу. В авторстве кучи подозревается все та же Наташа из моей палаты. Наташа, кряхтя, ползет в сортир, после чего все отделение оглашается негодующим воплем: «Не мой цвет, и размер не мой, и запах тоже!!!»
Все еще возмущенная Наташа возвращается в палату и плюхается в мою койку вместо своей. Я даю ей вежливого пинка: «Наташ, я на данный момент тебя совершенно не хочу…» А ведь именно я обучила это невинное существо целоваться взасос…
Наташа уползает.
Темнота. Сон. Глюки.
