Яна сидела с ногами на стуле и с отвращением затягивалась мужниной
беломориной. Вообще-то она почти не курила, тем более такую гадость, но
сейчас это было жизненно необходимо. На столе перед ней лежал большой
старинный фотоальбом, в кожаном переплете и с ленточками. Она уже почти час
листала его, подолгу и с удовольствием изучая фотографии мужчин и женщин в
пышных и целомудренных одеяниях. То есть нет, не мужчин и женщин, даже не
людей, изображенные на таких фотографиях уже не воспринимаются как реальные,
живые существа, и Яна смотрела на них как на картинки из учебника по
истории, хотя даже знала имя одного из этих исторических персонажей,
присутствовавшего почти на всех фотографиях и с каждой страницей почти
незаметно старевшего. В конце фотоальбома Яна ожидала увидеть эдакого
Черномора с седой бородой, но Роман Ионович не стал вклеивать туда свои
поздние фотографии.
Последняя страница была пустой. На предпоследней красовалась вполне
современная, хоть и черно-белая, фотография гордо выглядывающей из коляски
маленькой девочки со сросшимися на переносице темными бровками. Фотография
была приклеена довольно криво, и под ней не менее криво было написано
"Ионочка".
Яна сразу узнала себя, но она не помнила, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так
странно ее называл, и вообще Иона - это из Библии имя, так какого-то пророка
звали, и он, кстати, был мужчина... И откуда у него взялась эта фотография -
выходит, с тех самых пор?
Яна огляделась вокруг. Заставленная старой мебелью, пропахшая пылью комната
вдруг показалась ей немножко другой, не такой... музейной. Когда они с Сашей
в первый раз вошли сюда, он сказал, что похоже на какую-то из комнат в
доме-музее Толстого, а Яна засмеялась и предложила учредить здесь дом-музей
неизвестного троюродного дедушки... А неизвестный троюродный дедушка,
выходит, почти двадцать лет помнил, как к нему в гости привозили маленькую
девочку, и даже вклеил в свой семейный альбом ее фотографию, вклеил и
подписал, и окрестил по-своему.
На самом деле Роман Ионович приходился Яне не троюродным дедушкой, а
каким-то куда более отдаленным предком по материнской линии. Это Саша
придумал называть его так - то ли для краткости, то ли для смеха - когда они
уже ехали в поезде "Москва-Кишинев". Поезд как раз проезжал Приднестровье, и
Саша с Яной лежали на нижних полках по рекомендации проводника, уныло
сообщившего, что предыдущий поезд обстреляли, а стекла в купе не
бронированные. Яна все пыталась покрепче вжаться в полку, и вообще имела
довольно испуганный вид, а Саша, чтобы ее подбодрить, сказал:
- Не переживай, Януш, ничего с нами не случится, мы ведь едем осматривать
имение троюродного дедушки!
Поезд никто обстреливать не стал, они благополучно доехали до Кишинева,
прошлись по городу, дружно признали его глухой провинцией, сравнили
городские тротуары со стиральной доской (определенное сходство действительно
имелось), посмеялись вместе с каким-то аборигеном, который назвал главную
местную улицу, Штефан чел маре, "Штефаном по челмаре", поругались с румыном,
который случайно толкнул Яну и виновато лопотал что-то, пока Саша с
остервенением на него матерился... А уж когда выяснилось, что упомянутое в
бабушкином письме "имение с виноградником", которое Роман Ионович оставил
Яне в наследство, является покосившимся деревянным домиком с маленьким
участком, засаженным виноградом, и находится вся эта роскошь у черта на
рогах - восторгам вообще не было предела.
- Вот тебе и наследство! - смеясь, сказал Саша.
Смерть загадочного троюродного дедушки представлялась Яне чем-то вроде
трагических событий в Занзибаре, а вся эта странная история с завещанием
дома ей, самой, наверное, дальней родственнице, и вовсе была похожа на
анекдот, но тогда что-то ее покоробило.
"Наследство - это когда был человек, а остались только вещи..." - подумала
она, глядя на развеселившегося мужа. - "Только вещи... А он смеется..."
Но Саша так заразительно хохотал, а покосившееся "имение" смотрелось так
жалко, что Яна не выдержала и тоже захихикала.
Беломорина догорела. Из соседней комнаты доносилось Сашино похрапывание -
они решили переночевать здесь, чтобы не тратиться на гостиницу. Яне не
спалось в незнакомом месте, и она бродила по дому и все рассматривала, пока
не обнаружила в ящике стола фотоальбом.
Яна перевернула страницу и посмотрела на последний снимок Романа Ионовича.
Потом на свою фотографию в конце альбома. Потом снова на последний снимок. В
немного затуманенную от папиросы и бессонницы голову лезли какие-то странные
мысли - Яна пыталась представить себе, как этот человек ходил, улыбался,
разговаривал...
"Стоп, - решила она, захлопывая фотоальбом. - "Еще немного, и он мне начнет
оттуда подмигивать"
Она встала и прошлась по комнате, но фотографии продолжали упорно стоять
перед глазами, причем обе сразу.
- Я на него похожа... - пробурчала Яна себе под нос и вытащила из пачки
вторую папиросу.
Было не так-то просто признать свое сходство с историческим персонажем в
старомодном костюме. Яна шастала от стола к двери и обратно и никак не могла
понять, отчего ей настолько не по себе.
После третьей беломорины Яна начала беседовать сама с собой:
- Ионочка... Он звал меня Ионочкой... Его папу звали Ион, а он звал меня
Ионочкой... Он меня помнил, и он оставил все мне, и он звал меня Ионочкой...
Собственно говоря, первое, что Яна узнала о своем загадочном троюродном
дедушке - это то, что он умер и оставил ей в наследство "имение с
виноградником" в Молдавии. Обо всем этом ей сообщила в длинном и на редкость
бессвязном письме бабушка, с которой Яна не общалась уже лет пять. Для того
чтобы выяснить, кто такой Роман Ионович и причем тут Молдавия с
виноградником, Яне пришлось, превозмогая скрежет зубовный, впервые за
полтора года позвонить маме, а маме, в свою очередь, связаться с этой самой
бабушкой, причем бабушкин телефон нашли далеко не сразу - пришлось перерыть
все старые записные книжки. После этого восстановления семейных связей,
которое никому удовольствия не доставило, Яна выяснила, что в ее
пребывающем в вечной грызне между собой семействе имеется молдавская линия,
с единственным оставшимся представителем которой, тем самым Романом
Ионовичем, у бабушки на старости лет завязалась переписка и даже общение по
телефону...
Яна остановилась посреди комнаты, мусоля пальцами папиросу. Чемодан был под
кроватью у Саши, и залезть в него возможным не представлялось - еще не
хватало, чтобы Саша проснулся и стал выяснять, чего это она не спит, шастает
по дому, да еще и таскает у него курево. Жаль, хотелось бы еще раз прочитать
письмо, благо оно с собой... Насколько Яна помнила, там говорилось о том,
что Роман Ионович звонил бабушке то ли трижды, то ли четырежды, и каждый раз
спрашивал про "черненькую девочку", бабушка так и писала. Когда Яна читала
письмо, она была так увлечена расшифровкой почерка, поисками связи между
фразами, и попытками понять, о чем речь, что не обратила на эти слова
никакого внимания - мало ли, что обсуждают между собой два одиноких,
выживших из ума старика.
"Интересно, где тут ближайший переговорный пункт," - подумала она. В доме
телефона не было.
Яна знала, что Роман Ионович умер в возрасте чуть ли не ста лет. Перед ней
вдруг встала до ужаса четкая картинка: библейский старец с посохом плетется
по обочине шоссе, чтобы добраться до какого-нибудь поселка, где есть
телефон, и спросить, как там "черненькая девочка"...
"Ладно-ладно, он небось попутку ловил, или знакомые подвозили, и посоха у
него не было..." - попыталась успокоить себя Яна. - "Да зачем же я ему
понадобилась, в конце концов?!.."
Вокруг одинокой голой лампочки на потолке плавал сизый папиросный дым.
Яна была очень удивлена, когда узнала от мамы, что ее, оказывается, даже
возили в гости к загадочному молдавскому предку. Вскоре после этого мама и с
ним поскандалила, поэтому о той поездке больше не упоминалось. Историю с
наследством этот факт, разумеется, не объяснял, и Яна окончательно уверилась
в том, что "имение с виноградником" досталось ей по ошибке. Впрочем, у Саши
была другая версия - он заявил, что Роман Ионович просто решил оставить всех
с носом, а Яна случайно подвернулась под руку, и с многозначительным видом
добавил, что такой удачей грех не воспользоваться. Никто же тогда не знал,
что "имение" на самом деле собой представляет. Яна долго твердила, что
ничего ей не нужно, и даже грозилась сдать унаследованное имущество в Фонд
мира, но в конце концов Саша уговорил ее хотя бы съездить и посмотреть,
пообещав взять всю бумажную волокиту и хождения по инстанциям на себя.
Яна еще раз открыла фотоальбом, посмотрела на свою фотографию и на подпись к
ней. Если фотография осталась у него с тех самых пор, то ему, наверное,
пришлось выпрашивать ее у мамы, а у мамы поди выпроси чего-нибудь... Не
менее значительный подвиг, чем ходить за сто верст звонить по телефону,
когда из тебя уже песок сыплется, и во имя чего? Чтобы оставить
родственников с носом, завещав все виденному один раз в жизни симпатичному
младенцу?
Тут Яна поймала себя на том, что уже давно думает о загадочном троюродном
дедушке как о живом человеке, а не как о картинке из учебника истории. От
этого ей стало как-то неприятно и неуютно, захотелось перевернуть страницу
альбома и спросить у его пожелтевшей фотографии: "Зачем вам все это
понадобилось?", но это уже вообще было бы похоже на спиритический сеанс, и
она убрала альбом обратно в ящик.
Саша в соседней комнате всхрапнул и перевернулся на другой бок - заскрипела
кровать.
"Если бы в мой дом приехал черт знает кто, да еще и храпел - я бы
обиделась..." - подумала Яна.
Она даже не заметила, что назвала любимого мужа "черт знает кем", потому что
сейчас это было в порядке вещей - Саша не входил в систему ее
взаимоотношений с троюродным дедушкой, которая медленно, но верно
выстраивалась в голове. Точнее, она не выстраивалась - ее строил сам Роман
Ионович, библейский старец с посохом, который зачем-то вклеил в альбом Янину
фотографию, зачем-то спрашивал о ней у бабушки и зачем-то...
- Он хотел, чтобы я сюда приехала... - уверенно сказала Яна
непонятно кому и еще раз посмотрела вокруг.
Вот здесь, в широком кресле с грязной зеленой обивкой, он совсем недавно
сидел. Кресло было местами прожжено на подлокотниках, обгоревшие пятна были
довольно большими - Яна, как истинный детектив, прикинула размеры, даже
понюхала пятна, присев рядом на корточки, и поняла - Роман Ионович курил,
причем, как и положено древнему патриарху, трубку. На старости лет у него
стали трястись руки, и он часто ронял на любимое кресло горящий пепел.
Наверно, сама трубка лежала в комоде или в одном из ящиков стола, но Яна не
стала ее искать - это было уже слишком.
Кресло было развернуто к окну, смотревшему на виноградник, сейчас почти
невидимый. Яна осторожно присела на краешек, потом встала, достала
фотоальбом и села обратно.
- Дедушка... - неуверенно сказала она. Один ее дед погиб во время
войны, другой умер, когда она была совсем маленькой, и совершенно стерся из
Яниной памяти, она запомнила только день его похорон - тогда мама по пути из
детского садика домой вдруг заплакала прямо на улице, а Яне стало очень
стыдно за нее и захотелось отойти в сторонку, но мама крепко держала ее за
руку и продолжала плакать.
Яне не понравилось, как прозвучало это слово в тишине ночного дома, к тому
же это опять же напоминало спиритический сеанс, и еще почему-то стало очень
грустно и обидно. Она встала и начала бродить по комнате, но чей-то голос у
нее голове монотонно объяснял, мешая мыслям: <В этом шкафу дедушка хранил
книги... На этом кресле дедушка сидел... В это окно дедушка смотрел... На
этой кровати дедушка спал и разговаривал во сне, как все очень старые
люди... Дедушка, дедушка, дедушка...>
Яна приказала ему умолкнуть и решила, что пора пойти наконец к Саше,
приткнуться ему под бочок и поспать. Но стоило ей посмотреть на дверь, как
голос неожиданно продолжил: <А на эту дверь дедушка смотрел, когда ему не
спалось, и ждал тебя, и если бы ты вошла в нее, он назвал бы тебя
внучкой...>
Дедушка просто полюбил насупленного чернобрового младенца в коляске. Он,
наверно, даже хотел угостить младенца собственным виноградом, но мама
подняла крик: <Вы что! Ей нельзя, и он к тому же грязный!>. Младенец от ее
крика захныкал, морща смуглое молдавское личико, и дедушка ограничился тем,
что попросил у мамы фотографию, одну из тех, которые она носила в сумочке -
похвастаться знакомым, и взял с родственников обещание приезжать почаще. Он
был своего рода патриотом и очень жалел о закончившейся на нем молдавской
линии в этом семействе, а чернявая девчонка оправдала его надежды на то, что
южная кровь должна в ком-нибудь всплыть. Дедушка определенно взял с мамы
слово привозить к нему в гости его Ионочку, он хотел подолгу беседовать с
ней, попыхивая трубкой, рассказывать о людях из старого фотоальбома и о
своей долгой беспокойной жизни. Он научил бы ее ухаживать за своим
виноградником, который долго и упорно выращивал и охранял по ночам от воров,
прячась в шалашике, который Яна видела сегодня днем, обходя свои новые
владения. Он мечтал угощать подросшую внучку виноградом и домашним вином,
постоянно напоминать о том, что современным молодым людям нельзя доверять, и
учить молдавскому языку, из которого Яна сейчас знала только одно слово
<alimentara> - <продукты>, выучила, пока рассматривала кишиневские вывески.
С ним бы Яна делилась всем, что не могла высказать ни папе, ни маме, ни -
потом - Саше. Библейский патриарх не может не внушать доверие.
И вместо этого он только ходил за много километров на единственный в
окрестностях переговорный пункт и звонил бабушке своей Ионочки, каждый раз
спрашивая, не выяснила ли она домашнего телефона внучки. А единственное, что
могла ответить бабушка - внучка жива, сейчас где-то в Москве, вроде как
вышла замуж. Роман Ионович, наверно, с большим трудом понимал, как это
симпатичный черненький младенец так быстро вырос и даже умудрился стать
чьей-то женой.
Теперь черненькая девочка наконец приехала в Молдавию, и мечта дедушки
исполнилась - она еще раз побывала в его доме и даже попробовала наконец
виноград, которым он так гордился. Только она немножко опоздала, и самого
Романа Ионовича при этом недоставало. От этого Яне стало так обидно, что
захотелось срочно что-нибудь сделать, исправить положение, вернуть старика
хоть на время, хоть как-нибудь. Если бы сейчас перед ней возник его призрак,
которого она сначала так боялась (хотя Саше об этом, конечно, не говорила),
она только радостно всплеснула бы руками: <А это я! Я приехала!>
Утром Саша засобирался домой, чтобы уже в Москве, в спокойной обстановке
решить, что делать с доставшимися им апартаментами. Яна в сборах участия не
принимала, только ходила по дому с миской винограда и с недовольным видом
ставила на место передвинутые мужем стулья, расправляла сбившиеся коврики.
Виноград был еще кислый, но она уплетала его за обе щеки и мужественно
старалась не морщиться.
Когда Саша поймал на шоссе машину и вместе с водителем уложил
немногочисленные вещи в багажник, Яна сказала ему:
- Давай еще раз в дом зайдем, на минуточку.
Саша с улыбкой последовал за ней:
- Что, антикварную тумбочку решила прихватить?..
Яна вошла вместе с мужем в прихожую, зачем-то тщательно вытерла ноги о
половичок и попросила:
- Пожалуйста, давай сделаем кое-что на прощание.
- Что? - Саша смущенно заулыбался, оглядываясь на открытую дверь. -
Януш, да что это на тебя нашло?
- Пожалуйста, скажи сейчас вместе со мной: <Спасибо, дедушка, до
свидания>...
- Чего? - Саша посмотрел на жену и нахмурился. У Яны были красные от
бессонницы, но очень серьезные глаза. - Януш, что за бред, я тебе что,
клоун? Какой еще дедушка, его нет давным давно...
Мокрая от волнения Янина рука выскользнула из его пальцев.
- А я хочу, чтобы он был, - серьезно и твердо сказала Яна.
